sever_jug

"..знаешь, в эту игру могут играть двое." (с)

Совсем не помню, как мы гуляли до этого - наверно, пили,
в подъездах орали Летова, а может
были
даже
нежней
и строже.
Ну, где-то жили. Может быть, и всерьёз.
Но точно знаю - путалось что-то главное, когда сердца
по воле
вставали
парами
и не болели дети глупостью и пиарами, и не боялись другу прямо задать вопрос.
Как всё случилось? Наверно, обычно - резко так, вдруг стали прятать
спины свои за креслами,
как перед ходкой к лечащему врачу.
Тогда пришёл, обветренный и полатанный, с акцентом хмеля и звучно родными матами,
больной цинизм, прижившийся вдруг куратором
и нас
отдавший
новому
палачу.

И этот остывший, обветренный старикан нам советовал не сбиваться, ступая по головам, не смотреть в глаза, находящиеся ниже, если хочется обнять - ну, максимум, подойти ближе, говорить уверенно : как я вас ненавижу. Что услышать - пусть каждый решает сам. Мир осунулся, вздрогнул, но побежал, я не знаю, как долго смогу держать и есть ли смысл хвататься за дно руками, лелеять мысль, что эти не будут нами - которые слетаются на пожар. И этот звук - Ян-тиерсенский Le Moulun, и эта девочка, что была и тиха и мила, и всё пыталась что-то сказать глазами. Ты помнишь эхо в погромленном зверем зале, один прыжок - и вот уже повязали, и повезли показывать по дворам.
Она училась с бега сходить на шаг, чужую голову закутывала в шаль и принимала членов известных партий. А свой нездешний и вяло кривой характер клала на полку - чтобы он не мешал. И так шли годы, врашалась земная ось, что не под платье - значит возьми и брось, а выбирай под тон голубого шёлка, не зыркай гордо надменной в прищуре щёлкой, и если крикнут "ну-ка сюда, кошёлка", умей ответить им на любой вопрос.
Она умела, за руку не брала, порой, бывало, ходила по головам, и я молчал, не пробовал бить словами, она кричала "Господи, ты же с нами!..Ведь ты же с нами? Хоть в чём-то же я права?.." Она права - наверно, была, но здесь не выдавали каждому по звезде, а выдавали чай и кружку: хотите - пейте, и вас же много, как-нибудь отогреетесь, и просто слали к нужной им борозде.
В последний раз я видел её весной - смешная дама с рыжей ещё косой, ещё довольно смело владеет голосом, немного нервно рукой поправляет волосы, но твёрдо шаг удержит за полосой. Наш горький мир корил и не покорял - она учила тексты не по ролям. Хотя казалась верной чужому мнению - и всё равно хватило осипшей улыбки мне её - а я-то думал, совсем её потерял. За ней какой-то всё смазанный тип бродил, она сжимала сизый камешек на груди, безумный март упрямо склонялся к лету, мы били козырь слабым хромым валетом, стараясь помнить: лучшее - впереди. Никто не вздрогнул, когда загремел там-там, казалось важным не видеться по утрам, чтобы не знать, как лучшее бьётся временем. Она просила слать на кладбище горицвета и не искать огня в фальшивом всемирном трении.

Знаешь, сегодня такое утро - молоко скиснет,
я сижу за столом, стараясь не лезть в мысли,
если совсем зыбко - пишу письма.

Пишу письма, как только она умела -
Наивно-твёрдо, безудержно и несмело,
Пишу - наверное, наболело.

За точкой строчка, за именем - запятая,
слова горьки - как пойло, что я глотаю,
Так может, всё-таки, прочитаешь?

Подушка смята, мягко летят перья,
И я погряз в гремучей своей сери,
В тебя не верю - а всё-таки ей верил.

Она ведь даже почти не была поэтом,
Но я привычно согреюсь ночным пледом,
Да вот беда - нет в городе горицвета.
(c)