Очаровательное

ТУСЬКА.

Садится рядом, обхватывает коленки и смотрит исподлобья, с хмуроватой задумчивостью. Раньше, до школы, у неё не было такого взгляда.
- Ты, значит, теперь уже не болеешь, да?
- Слава Богу, вроде бы, нет.
- А знаешь, в школе нельзя говорить «слава Богу». И вообще про Бога – нельзя.
- Почему так?
- Потому что школа – советское учреждение.
- Вот это да! До сих пор – советское?
- (Неуверенно). Ну… да. Так Лидия Васильевна сказала.
- Наверное, всё-таки «светское», а не «советское».
- А-а-а… Ну, да. Да. Светское. Потому что ведь знания – это же свет, да? А про Бога ещё – знаешь, почему нельзя? Потому что ученики – они же ведь все разные. Кто-то верит в Бога, кто-то – нет. Поэтому про Него лучше вообще не говорить. Чтобы не оскорблять чувства.
- Чьи чувства-то?
- Ну, как – чьи? Его. Бога.

***

ЮЛЬКА.

- Смотри! Месяц из тучи вышел и нарóдится!
- Что, что делает?
- Ну… нарóдится. Перед народом. Какой он красивый.
- А кто тебе сказал это слово?
- Бабушка. Я говорю: месяца нету… А она говорит: погоди, скоро будет! Нарóдится!

****

- Ну, ба-а-а! Ну, можно ещё один пирожочек? Самый-самый распоследний!
- Ты уже сколько этих последних съела? Побойся Бога!
- А чего бояться? Он сегодня не страшный.
- С чего ты взяла?
- А Он, когда такой старый, большой, с бородой – тогда страшный. Он тогда даже не целиком, а одна голова только… Только голову видно в небе, и больше ничего. Голова большая – вот такая… сердитая… с глазами! Тогда Он страшный. А когда Он просто дяденька, с палочкой, - тогда не страшный…
- А почему ты решила, что именно сегодня Он не страшный?
- (Пожимает плечами) Видно же!

Ёлки… А что, если ей и вправду видно? Ну, дела… (с) hildegart

(no subject)

ИЗ РАЗГОВОРА С ПОДРУГОЙ-РЕДАКТОРОМ
[...]
А есть такие, которым во что бы то ни стало нужно общественное признание. Вот эти вот – да, эти – тушите свет. И, главное, они же не понимают ничего! Им ничего нельзя втолковать! Я ему говорю: Паша, посмотри, что ты написал: «Навстречу Михееву задумчиво, головой вниз, спускался с лестницы Наливайко». Я ему говорю: Паша, тебе часто приходилось спускаться с лестницы головой вниз? А он не понимает! Он не хочет понимать! А чтобы ему это показать более наглядно, у меня не хватает ни жестокости, ни физических сил.
[...]
Знаешь, ко мне ходит один автор. Красивый такой. Бледный очень. Наверное, гот. И видно, как ему тяжело под бременем своего таланта, как он реально мучается… я это без иронии, честное слово, какая тут ирония? Бледный такой, измождённый. Герои у него тоже всё время мучаются, и всё у них непросто… Но при этом у него всё как-то так жутковато логично, что поневоле этой логикой заражаешься. Спросишь у него: вот скажите, вот у вас тут написано: «Он проснулся в глубокой темноте и против воли посмотрел на будильник. Стрелки молча показывали час дня». Почему, я спрашиваю, ваш герой решил, что это час дня, а не час ночи? А он… ну, автор, в смысле... ещё больше бледнеет, смотрит на меня глазами, полными глубокой темноты, и говорит так мягко, знаешь, как неразумному ребёнку: «А вы что, когда на часы смотрите, не можете отличить час дня от часа ночи? Как же вы тогда живёте?» И я так - упс! – и замолкаю. И не знаю, что на это сказать. А что тут скажешь? Тут ничего не скажешь…… Или говорю ему… аккуратненько так говорю, очень осторожно: а вот нельзя ли сделать так, чтобы этот герой у вас вот этого вот не делал, а поступил бы по-другому? А он смотрит на меня, ещё больше бледнеет, хотя больше уже просто некуда, уже просто невозможно… И говорит: «Да. Хорошо. Я вас понял. Я с ним поговорю. Я попробую его уговорить» И я думаю – упс! Ну, всё, милый, иди с Богом. Уговаривай. Главное – только с собой их всех не приводи! (с) hildegart